елизавета слепцова
ЧЕЛОВЕК
«Осуждённый должен принимать моральное участие в своей казни»
А. Камю
Человек идет по пустынной дороге. Сейчас раннее утро, и сонная влажная дымка осторожно лижет его кожаную куртку, оставляя на ней мелкие капельки росы. Его ноги чуть шаркают по асфальту, до дыр затертые кроссовки иногда запинаются. Он идет бесконечно долго — всю жизнь, на самом деле, — и смотрит прямо перед собой, на далекую полоску света, расползающуюся над лесом. Теплые лучи попадают в глаза, скользят по лицу, перебирают волосы, и он немного щурится, смаргивает солнце. В какой-то момент он останавливается. Дорогу прямо перед ним переползает небольшой паучок, деловито перебирает лапками по серому асфальту и скрывается в траве на обочине.
Кусты и трава по обеим сторонам дороги прячутся за промозглым туманом и тяжелыми тенями. Все какое-то серо-фиолетовое. Его от этого утреннего цвета всегда накрывала тоска, но сейчас он немного удивленно смотрит вокруг — в последний раз смотрит со стороны.
Он входит в небольшой городок, один из тех, что неминуемо вырастают рядом с дорогами, если в округе их мало. Первые покосившиеся домики встречают его все тем же туманом, ползущим с крыш. «Как будто боится солнца», — приходит ему в голову.
На немногочисленных улицах города начинают появляться первые люди: кто-то открывает свою лавку, кто-то метет тротуар, кто-то на окраине выпускает в поле коров. Мимо человека пробегают несколько маленьких детей. В густой и вязкой тишине утра их звонкие голоса звучат отрывисто и странно, как если бы они пытались смеяться под водой. Человек вдруг вспоминает, как однажды был таким ребенком. Совсем недолго, может, полгода. Он тогда гонял по двору палкой старый обруч, слушал страшилки, что рассказывали мальчишки, умел громко и заливисто смеяться, покрываться веснушками с первым весенним солнцем и мечтать быть космонавтом. Его тогда звали Симой.
Человек пропускает велосипедиста, который вроде собирается дернуть звонок на руле, но потом все же не решается нарушить тишину, как это сделала стайка детей. Шины его велосипеда шуршат по асфальту, но этот звук быстро растворяется в тумане, который уже уползает из города, низко пригнувшись к земле. Велосипедист подъезжает к крыльцу невысокого — в три этажа — дома, слезает с велосипеда и легко взбегает по ступенькам к двери. Вывеска над ней гласит «Кафе-пекарня». Парень открывает дверь ключом. Воздух разрезает звон колокольчика, и на стекле появляется табличка «Открыто».
Неожиданно для самого себя человек сворачивает с дороги и заходит в кафе. Он искренне удивляется, обнаружив себя внутри, и оглядывает помещение. Обычная пекарня, все деревянное, на стенах картины, и по полкам стоят баночки и стаканы. Но человеку кажется, будто само существование этой пекарни неестественно и почти оскорбительно. Как может здесь гореть свет, когда вокруг него рушится мир, когда всюду вечный туман, безграничная беспомощность, разлетевшийся пепел? Неужели где-то есть люди, способные пить чай в таких кафе, есть булочки и любоваться на картины? Он со странным восторгом наблюдает за пекарем, будто сидит в театре или смотрит телевизор. Наблюдает со стороны, неспособный понять его. У пекаря, верно, есть дом, семья, есть имя, работа, друзья, он пьет чай, смотрит на картинки и ходит на рыбалку. Он кому-то нравится, а кому-то нет. У него есть характер. Какой он, интересно? Добрый, наверное. Небось, мечтает о чем-то, идет всю жизнь по намеченной дорожке и через много лет сможет рассказать о своем пути целую историю.

Раздается спокойное гудение кофемашины, парень за прилавком снова чем-то занят, а посреди пекарни стоит самый нелепый в мире человек и все не может понять, как ему быть. Может, выйти тихонько наружу, да и пойти прочь по дороге из этого кафе и этого города? И, когда он уже готов сорваться с места, пекарь снова подает голос:

— Ваше имя?
— Что? — не сразу понимает человек.
— Ваше имя. Что мне написать на стаканчике?
Имя! Человек дергается от этого слова и затравленно смотрит на пекаря. Он вдруг испытывает смущение, вину, как будто делает что-то неправильно.
— Я…Ничего, не пишите ничего. Не надо имя… Ничего не надо! Простите меня, простите… — лихорадочно выпаливает он в ответ и выбегает из кафе на улицу.
Не стоило сюда заходить! Колокольчик жалобно звякает ему вслед. Имя! Ради всего святого! Он оборачивается вокруг своей оси посреди дороги и вцепляется себе в волосы. Имя! Если бы у него было имя! Какая это непозволительная роскошь — иметь имя, как же они этого не понимают? Где взять имя тому, кому его никогда не давали?
— Старый дурак, — бормочет он, со свистом втягивая воздух сквозь зубы. — Имя! — он даже самому себе не признался бы, как его задело, что, отбросив последнюю роль, он вдруг остался совсем пустым, бесполезным и безликим. Будто вывалился в мир без своего панциря, без покрова, просто плотью и кожей. У него теперь нет даже имени.
Раньше имен у него было много. Если начистоту, первого он не помнит. Он просто вдруг однажды начал быть и с тех пор все пытался успеть попробовать каждую жизнь на свете. Он менял имена, как люди вокруг него меняли одежду и увлечения. Он сначала был ребенком добрым, потом ребенком злым, потом вундеркиндом, спортсменом, бывал даже смешной девчонкой, а потом постепенно становился все старше и старше, был бедняком и богачом, толстым,худым, красивым, уродом… Он за свою жизнь — или за множество жизней? — бывал вхож в любое общество, мог делать все что угодно и тут же забыть о содеянном. Ему доводилось убивать и спасать, красть, терять, болеть, лечить, и за своим существованием он наблюдал со стороны. Он встречал, бывало, людей, которые тоже предпочитали наблюдать. Они смотрели на мир со стороны и блестяще манипулировали другими ради собственного интереса. Из любопытства заставляли их делать то, чего никто не ожидал. Для него же единственным «подопытным образцом» всегда был он сам.
Он все думал, как ему повезло оказаться человеком. Будь он, например, камнем или бесплотным сознанием, ему пришлось бы смотреть на людей со стороны, чтобы понять их. Но он был внутри, он сам был человеком или по крайней мере выглядел им. Ни один наблюдатель не мог быть так же хорош, как он. Он абсолютно владел искусством быть посторонним, быть излишним, не имел никакой точки зрения даже на самого себя. Он просто смотрел.
Мимо него, вильнув в сторону обочины и взвизгнув тормозами, проносится машина. Из открытого окна слышны громкие ругательства — водитель проклинает «чертовых пьяниц», и человек делает пару нетвердых шагов спиной вперед. Он довольно быстро берет себя в руки. Ему пора уходить.
Человек идет по пустынной дороге. Солнце уже почти опустилось за горизонт. Он идет с самого утра, не останавливаясь, гонимый бедой. Иногда он борется с желанием перейти на бег.

«Бежать, бежать из этого проклятого города. Из того кафе. О, сбежать от этого. Вылезти из своей шкуры, остаться чистым, весомым, стать всеобъемлющим. Не быть пустым. Отделаться от имени, которого нет».


Он теперь идет быстрым шагом, на его куртке осела дорожная пыль, а кроссовки запинаются куда реже. Чем ближе становится тот горизонт, в который он всматривался на рассвете, тем выше темная гряда деревьев в конце дороги.
Дорога эта странная, неправильная какая-то. Дело в том, что она заканчивается на опушке леса. Причем не переходит в грунтовую, не зарастает травой, а просто заканчивается, будто кто-то отрезал ее конец огромным ножом. Или откусил. И в нескольких метрах от ровной линии асфальта начинаются плотные ряды деревьев. Вот так запросто, безо всяких небольших елочек или кустарника — сразу чаща. Не все в округе готовы верить в это, но дорога с каждым годом становится все короче, а эта чаща все разрастается. Еще вроде недавно старый дорожный указатель стоял далеко от конца дороги, а теперь он на самой границе с лесом, а скоро, наверное, вовсе исчезнет. Так, конечно, думают только те, кто верит в глупые байки, но селиться на пути у чащи почему-то никто не осмеливается.
Этот Лес вообще никогда не был просто лесом. Каждый, кто заходит сюда, чувствует его силу. Стоит человеку или любому другому существу оказаться у подножий деревьев, как в лесу становится совсем тихо. Все его обитатели замирают, и их внимание к пришельцу становится таким ощутимым, словно они не просто прислушиваются к нему, а обступили со всех сторон и тянут за одежду. На самом деле в один момент чужак просто понимает, что его пристально рассматривает что-то огромное. Здесь даже деревья какие-то… неправильные. Вроде бы ничего странного, но в них видна необычайная жизненная сила. У них ствол выглядит узловатым и словно сплетенным из нескольких более тонких стволов, так что кажется, будто это живое существо, мягкое, способное шевелиться. В Лесу все отличается необыкновенной полнотой цвета. Там нет ярко-зеленой травы или голубых озер. Просто ни один цвет не выглядит смазанным, стертым. Такими бывают камни, только что выброшенные морем на берег: мокрые, гладкие, блестящие. Здесь же
Когда человек подходит к ровной границе асфальтовой дороги, ветер в кронах деревьев смолкает и Лес настороженно обращает свое внимание на пришельца. Будь он случайным путником, то тут бы ему перекреститься и повернуть назад — а так он просто набирает полные легкие влажного густого воздуха и шагает в чащу. Лес смыкает над ним ветви, и дорога мгновенно исчезает из виду. Впереди остаются только сплошная гряда деревьев, поваленные стволы, дикие травы и звери, что мелькают за стволами, но пока не приближаются.
Он шел сюда с одной целью — стать чем-то. По-настоящему стать. Врасти в себя. Лес тих и спокоен, но он не обманывается. Если он здесь, в этой глуши и тишине, значит, его ждали. Если бы он не пришел, пришли бы за ним. Это он тоже понял очень давно. Он просто должен оказаться здесь. Его ноги вдруг увязли в почве, и он покорно останавливается, позволяя мху покрыть его кроссовки. Он стоит посреди леса, видит над головой бледный проблеск истощившегося заката. И на него вдруг накатывает осознание той абсолютной, тотальной безысходности, что его окружала. Он не мог сделать всего, стать всем, не мог физически. Не быть ему всеобъемлющим, не быть целым, не получить имени. Он кочевал, брел по тропам, поворачивал на нехоженые пути и никогда не знал счастья. Он воспитывал самого себя разрозненным и разбитым.
Он не стал благородным страдальцем, но еще одним вечным L'Etranger. Это не та беспомощность, которая возникает у одинокого воина перед лицом тысячи врагов, не та смерть, которой сдаются, — это та, которую принимают. И стоит ему понять это, как его сбивает с ног другим озарением: не этот день, но вся остальная его жизнь — все жизни — были настоящей безысходностью. Ему стало все равно, что случится сегодня, — он всегда был готов проживать любую жизнь, у него не было вещей, убеждений и любимых. Что бы он ни сделал, это оставалось на совести несуществующего незнакомца, который бесследно исчезал, когда ему вдруг хотелось сорваться с места. Сколько их умерло в нем? Худощавых мальчишек, улыбчивых девчонок, юных горячих голов, добряков, ученых, сумасшедших… Если бы он был всеми одновременно, то его личин хватило бы на целый город. Никто не мог осудить нового за прегрешения предыдущего. Никто не мог любить их всех разом. Ему захотелось громко смеяться, потому что ему всегда было нечего терять, он никогда не боялся смерти и почитал это за преимущество, потому что он мог позволить себе все, что угодно, — миру было нечем его наказать. И сейчас, когда сухая и жесткая древесная кора добралась до его глаз, он успел понять, что ошибся.